Глава 42

 

В любом городе¸ помимо картинных галерей, он всегда посещал консерваторию. Это была его прихоть и одновременно суеверная привычка. После обеда, перед самым началом турнира, он вызывал такси и объявлял шофёру: «в консерваторию, пожалуйста». Они почти все походили одна на другую. Размещались во дворцах минувших веков и обычно имели внутренний дворик и вестибюль, от которого вверх вела широкая мраморная лестница. Капабланка входил туда один и просил стул.

- Могу я здесь побыть немного?

Швейцары не знали, что ответить, но в конце концов шли навстречу столь элегантному и любезному господину.

Капабланка садился возле окна, которое выходило во внутренний дворик, и начинал слушать. Через окно прямо на него лились звуки всевозможных инструментов: альтов, скрипок, фортепьяно, труб... и голоса: сопрано, контральто...

Обслуживающий персонал с любопытством наблюдал за ним, но не решался нарушить его покой, опасаясь, как бы этот странный посетитель ни оказался проверяющим из министерства. Через один или два часа, в зависимости от своей занятости в этот день, Капабланка поднимался, возвращал стул и вежливо благодарил, это словно бы возвращало его к нормальному общению с людьми.  

Он любил музыку. Питал особое пристрастие к одному концерту Баха, для двух скрипок с оркестром ре-минор. У Капабланки была одна из первых записей на граммофонной пластинке, в 78 оборотов, которую он ревниво оберегал и всегда брал с собой в дорогу. Придя после партии, он заводил граммофон, который требовал в каждой гостинице, клал грампластинку на тарелку, устанавливал механическую ручку на вторую скорость, медленную, но не слишком, и откидывался в кресле в самом центре своего гостиничного номера. Партия скрипок, которая возносилась к небу словно играющее всеми цветами радуги пёрышко, казалась ему самым смелым выражением красоты, которое человек когда либо пытался осуществить. Он чувствовал гордую отвагу и вызов в этих строгих и логичных музыкальных формах. Здесь было всё то безумие и дерзость, которая могла скрываться в кротком на вид человеке. Он следил за ними совершенно так же, как если бы следил за слоном, который вдруг взлетел бы со своей диагонали и вообще с шахматной доски и унёсся в разреженный воздух, освещённый лучами солнечного света. Перед ним словно кружилась королева фей, прародительница всех волшебниц, вместе со своей каретой из воздушных частичек, а может быть, это двигалась рука его отца, обучая названиям деревьев, и весь этот круговорот уносился дальше, за небо, за облака. Но за одним полётом ввысь следовал другой, и каждая достигнутая вершина неизменно сменялась следующей, словно в мире не было больше пределов, не было границ. Из того, что он знал, эта музыка была ближе всего к бесконечности.  Если бы Иоганн Себастьян Бах играл в шахматы, он был бы одним из немногих, с кем стоило бы сражаться.

 

Но в Риу-Прету не было ни консерваторий, ни музыкальных школ, ни даже граммофонов в гостинице.