Глава 34

 

Ну и пусть, ну и пусть твой кинжал вонзается в ребра мои! Чтобы отвлечься от отдающегося в ушах тиканья шахматных часов, Капабланка кончиками губ повторял про себя эти и другие строчки Хосе Марти. У каждого стихотворения свой вкус, думал он, поглядывая на доску. Однако для меня остались только те, после которых во рту чувствуется горечь. И те, что обжигают глаза. Но он всё равно продолжал произносить их. Механически. Как молитву. Как колыбельную. Я розу белую ращу, ращу и летом, и зимой. Сколько раз он читал это стихотворение. Я розу белую ращу. Но не так, как в стихах, не для злого друга, который мне сердце рвёт и мучит. Нет, для него крапива и репей.

         Только крапива и репей для тебя, Александр.

         Но может быть, это не русский занимал чужое место. Если бы на горизонте не появился Капабланка, у Алехина не было бы соперников. Может быть, из них двоих именно он, Капабланка, мешал больше. Он, со своим идеальным маникюром и всегда блестящими от брильянтина волосами. Он, с его правильной, точной игрой. В которой для каждой фигуры всегда есть своё место и своё объяснение. Принцип гармонии. Что может быть более ненавистным, более стерильным и безжизненным? Полная противоположность игре Алехина, с его необузданной, безудержной мощью, штурмами на королевском фланге, неожиданными атаками... манёврами, которые так напоминают нелогичное буйство жизни.

         Он годами пытался представить, каким Алехин был на фронте. В сапогах, забрызганных грязью, в ночи, тот шагал в просвет, ненадолго созданный прожектором в густом тумане. В нём ему что-то мерещилось. Вечно молчаливая женщина, которая научила его играть и которая была его матерью. Её звали Анисья. Он рассказывал ему об этом там, в Петербурге. Когда Анисья подарила ему шахматы и объяснила правила, он словно вступил в этот мир во второй раз. Это были роды без боли. Алехин навсегда запомнил дату: ему было семь лет, и шёл 1900-й год. Всё равно что присутствовал при собственном рождении, любил он повторять.

         Капабланка часто возвращался в уме к таким обрывкам их разговоров, на которые в то время он не обратил должного внимания. Теперь же он пытался восстановить их. Так пиротехник раскладывает фрагменты гранаты на столе, пытаясь установить, что за оружие нанесло смертельную рану, но каждый раз у него получается разный результат. Он двигался в лабиринте позабытых слов, вымыслов и блуждающих огней. И уже не помнил, рассказывал ли ему Алехин, что его мать стала пить, а отец проиграл состояние в казино на Лазурном берегу, и его отправили в пансион... Возможно, Капабланка всё это просто выдумал, только ему никак не удавалось выбросить из головы образ худого мальчугана в пансионе, а затем в военном училище, который всё своё время проводит за шахматами. Он настолько был поглощён ими, что наставники вынуждены были их отобрать, потому что он плохо успевал по всем предметам, в том числе и по математике, не мог  ответить ни на один вопрос. Мера эта оказалась совершенно бесполезной, так как Алехин быстро научился играть вслепую, с закрытыми глазами. Ему потом постоянно приходилось играть вслепую с самим собой: на фронте и в военном госпитале Красного Креста, в санатории Тарнополя и в тюрьме Одессы. Тогда тень матери удалилась от него навсегда - через разорванные стены домов, через ямы в земле, через брошенные на дне пересохшего русла реки трупы, и вместе с ней ушла из этого мира и всякая надежда, которую олицетворяют собой женщины. Остались лишь линия огня, комендантский взвод, веревка, болтающаяся на виселице. И необходимость выбора, на чью сторону встать, на сторону тех, кто отдаёт приказы, или тех, кто им подвергается. Алехин ещё меньше его был подготовлен к жестокой правде жизни, и опыт его был куда трагичнее, думал Капабланка в моменты самого мрачного отчаяния, потому что ему довелось наблюдать весь род человеческий.

         Через несколько лет, в Берлине, он наткнулся на фотоальбом какого-то немецкого анархиста. Альбом назывался «Война на войне». Это было собрание измученных и изувеченных тел, и складывалось впечатление, будто на лицах этих людей больше нет рта. Регистрационная книга кайзера, запечатлевшая тех, кто уплывает куда-то на корабле или просто с глупой улыбкой уезжает, не сознавая, что его ждёт. С Гогенцоллерном, который распределяет награды тем, кто убил больше солдат. Работы по наведению порядка после шквального огня, «божий мир» в окопах, повешенные женщины, места сражений... Хотя эта война его не касалась, листая фотографии, Капабланка всё равно чувствовал себя уклонившимся от армейской службы, дезертиром. Он тут же купил этот альбом, за какие-то гроши.  Он хотел своими глазами видеть то, что видел Алехин. Утратить человечность, которую утратил он. Это был единственный способ ему противостоять. Навсегда избавиться от любых проявлений жалости в своей игре, почувствовать, как его собственный рот постепенно исчезает с лица.