Глава 53

 

С Ольгой он почти никогда не говорил о шахматах. Только когда это было необходимо. Или когда он был не в состоянии справиться с собой. Это был способ защитить её, - говорил он. Эта игра не стоит объяснений и разговоров. И не из-за насилия, которое присутствует в шахматах. Женщины столько ему подвергались, что в конце концов приучились ко всему. Капабланка всегда полагал, что непонятными для них будут ожесточённый, мужской характер борьбы, внешне неспешное развитие событий и сладость мести. К тому же, дополнительной ставкой в этой игре является признание превосходства одного игрока над другим.

Ольга была умной женщиной. Она покупала ему жёлтые листы бумаги, чтобы Капабланка записывал заказанные ему уроки для радио. Она часами молча сидела, наблюдая, как он изучает различные позиции на единственных шахматах, которые были в доме. Шахматы Питера Пэна из Нового Орлеана, так он их называл. Когда же он уставал, она предлагала стучать под диктовку на машинке его записки, несмотря на то что она не знала ни одного правила и не понимала по-испански. Только чтобы послушать, как он говорит.     

Именно из-за неё Капабланка снова начал играть.

- Не хочу, чтобы ты бросил меня ради деревянных фигур, - сказала она ему однажды. - Обещай мне, что ты снова начнёшь играть в турнирах.

- Зачем?

- Потому что я хочу снова видеть тебя в деле, Хосе.

         Но после Голландии всё изменилось. Никто больше не хотел его слушать. Говорили, что долгие годы умственного напряжения отрицательно сказались на его мыслительных способностях. Что АВРО-турнир стал тому первым убедительным подтверждением: в своей карьере он ранее никогда не набирал меньше пятидесяти процентов очков. Из четырнадцати партий, сыгранных в маленькой деревушке близ Амстердама и в других городах Нидерландов, он с трудом выиграл две, свёл вничью восемь и проиграл четыре. Ему постоянно приходилось вставать из-за стола, чтобы сходить за водой или размять ноги, и он жаловался на головную боль, из-за которой весь лоб его был покрыт скорбными морщинами. Порой создавалось впечатление, что он лишь внешне присутствует за доской, а всё его существо на самом деле находится в другом месте и в другом времени. Нередко замечали, что к концу партии Капабланка был близок к обмороку. Он был настолько бледен, что становились видны фиолетовые прожилки на щеках. Кое-кто клялся, что узнал его голос в ночном истеричном крике, донёсшемся из гостиничного номера Капабланки. Многие пытались убедить его сняться с соревнования по причине нездоровья и советовали лечь на какое-то время для восстановления в клинику. Один врач, более настойчивый, чем другие, ярко расписал ему, чем он рискует, играя с повышенным давлением. И запретил любое соревнование, любой турнир. А также ночные клубы, курение, партии в бейсбол и теннис. Если он не хочет приговорить себя и преждевременно сойти со сцены. Так и сказал. Ольга достала из сумочки сигарету. В последующие недели она не обращалась к нему ни с одной просьбой. Не было никаких уговоров и увещеваний. Но порой он читал мольбу в её глазах. И речь шла теперь не только об их браке. Но он не мог ей ответить. Возможно, даже Ольга, его любимая Ольга была привлечена лишь очарованием элегантного и гениального игрока, и тогда это было бы только очарование маски. Увлечение успехом. А не судьба, от которой нельзя уйти. Капабланке хотелось объяснить всё точными словами, как в фильме Пудовкина. Но он знал, что это было бесполезно.  

- Я знаю, что у меня за болезнь, - сказал ей Капабланка однажды вечером.

- Тогда ты должен лечиться от неё.

- Нет, не могу. Сначала я должен довести до конца то, что затеял.

- Это кончится твоей смертью, Хосе.  

- Да, это кончится моей смертью. Но я страдал этой болезнью ещё когда был ребёнком, и ни один доктор не мог мне помочь.

- Лечение поможет тебе покончить с этим безумием.

- Лечение приведёт лишь к тому, что убьёт меня раньше.

- Прекрати, терпеть не могут такие речи.

         Капабланка вышел из полумрака штор, за которыми скрывался. Свет причинял ему беспокойство. Глазами он просил у неё прощения и посылал ей одну из тех своих неотразимых улыбок, противиться которым было невозможно.