Глава 34

 

Ну и пусть, ну и пусть твой кинжал вонзается в ребра мои! Чтобы отвлечься от отдающегося в ушах тиканья шахматных часов, Капабланка кончиками губ повторял про себя эти и другие строчки Хосе Марти. У каждого стихотворения свой вкус, думал он, поглядывая на доску. Однако для меня остались только те, после которых во рту чувствуется горечь. И те, что обжигают глаза. Но он всё равно продолжал произносить их. Механически. Как молитву. Как колыбельную. Я розу белую ращу, ращу и летом, и зимой. Сколько раз он читал это стихотворение. Я розу белую ращу. Но не так, как в стихах, не для злого друга, который мне сердце рвёт и мучит. Нет, для него крапива и репей.

         Только крапива и репей для тебя, Александр.

         Но может быть, это не русский занимал чужое место. Если бы на горизонте не появился Капабланка, у Алехина не было бы соперников. Может быть, из них двоих именно он, Капабланка, мешал больше. Он, со своим идеальным маникюром и всегда блестящими от брильянтина волосами. Он, с его правильной, точной игрой. В которой для каждой фигуры всегда есть своё место и своё объяснение. Принцип гармонии. Что может быть более ненавистным, более стерильным и безжизненным? Полная противоположность игре Алехина, с его необузданной, безудержной мощью, штурмами на королевском фланге, неожиданными атаками... манёврами, которые так напоминают нелогичное буйство жизни.

         Он годами пытался представить, каким Алехин был на фронте. В сапогах, забрызганных грязью, в ночи, тот шагал в просвет, ненадолго созданный прожектором в густом тумане. В нём ему что-то мерещилось. Вечно молчаливая женщина, которая научила его играть и которая была его матерью. Её звали Анисья. Он рассказывал ему об этом там, в Петербурге. Когда Анисья подарила ему шахматы и объяснила правила, он словно вступил в этот мир во второй раз. Это были роды без боли. Алехин навсегда запомнил дату: ему было семь лет, и шёл 1900-й год. Всё равно что присутствовал при собственном рождении, любил он повторять.

         Капабланка часто возвращался в уме к таким обрывкам их разговоров, на которые в то время он не обратил должного внимания. Теперь же он пытался восстановить их. Так пиротехник раскладывает фрагменты гранаты на столе, пытаясь установить, что за оружие нанесло смертельную рану, но каждый раз у него получается разный результат. Он двигался в лабиринте позабытых слов, вымыслов и блуждающих огней. И уже не помнил, рассказывал ли ему Алехин, что его мать стала пить, а отец проиграл состояние в казино на Лазурном берегу, и его отправили в пансион... Возможно, Капабланка всё это просто выдумал, только ему никак не удавалось выбросить из головы образ худого мальчугана в пансионе, а затем в военном училище, который всё своё время проводит за шахматами. Он настолько был поглощён ими, что наставники вынуждены были их отобрать, потому что он плохо успевал по всем предметам, в том числе и по математике, не мог  ответить ни на один вопрос. Мера эта оказалась совершенно бесполезной, так как Алехин быстро научился играть вслепую, с закрытыми глазами. Ему потом постоянно приходилось играть вслепую с самим собой: на фронте и в военном госпитале Красного Креста, в санатории Тарнополя и в тюрьме Одессы. Тогда тень матери удалилась от него навсегда - через разорванные стены домов, через ямы в земле, через брошенные на дне пересохшего русла реки трупы, и вместе с ней ушла из этого мира и всякая надежда, которую олицетворяют собой женщины. Остались лишь линия огня, комендантский взвод, веревка, болтающаяся на виселице. И необходимость выбора, на чью сторону встать, на сторону тех, кто отдаёт приказы, или тех, кто им подвергается. Алехин ещё меньше его был подготовлен к жестокой правде жизни, и опыт его был куда трагичнее, думал Капабланка в моменты самого мрачного отчаяния, потому что ему довелось наблюдать весь род человеческий.

         Через несколько лет, в Берлине, он наткнулся на фотоальбом какого-то немецкого анархиста. Альбом назывался «Война на войне». Это было собрание измученных и изувеченных тел, и складывалось впечатление, будто на лицах этих людей больше нет рта. Регистрационная книга кайзера, запечатлевшая тех, кто уплывает куда-то на корабле или просто с глупой улыбкой уезжает, не сознавая, что его ждёт. С Гогенцоллерном, который распределяет награды тем, кто убил больше солдат. Работы по наведению порядка после шквального огня, «божий мир» в окопах, повешенные женщины, места сражений... Хотя эта война его не касалась, листая фотографии, Капабланка всё равно чувствовал себя уклонившимся от армейской службы, дезертиром. Он тут же купил этот альбом, за какие-то гроши.  Он хотел своими глазами видеть то, что видел Алехин. Утратить человечность, которую утратил он. Это был единственный способ ему противостоять. Навсегда избавиться от любых проявлений жалости в своей игре, почувствовать, как его собственный рот постепенно исчезает с лица.          

 

         

Глава 33

 

         Когда сейчас он воскрешал в памяти, как они лежали на одних и тех же простынях, держа в объятиях и обливая потом одну и ту же женщину, как тяжело дыша, нашёптывали слова любви в одни и те же уши, его кровь снова бурлила. Он должен был сразу это понять. Алехин был настолько глубоко предан шахматам, что вся эта история с мадам Златой, вероятно, была всего лишь удобной возможностью отвлечь его, Капабланку. Этот садист интуитивно почувствовал его слабую сторону и воспользовался ею. Он был игроком без угрызений совести, дерзким, инфантильным. Он заплатил бы проститутке из своего кармана, если бы понадобилось. Когда он водил его по близлежащим заведениям на Неве, то, если память ему не изменяет, никогда не удалялся из-за стола. Он побуждал его пить и танцевать, а сам всегда оставался сидеть, молча размышляя о чём-то в одиночестве. Нет, он никогда не был ему другом. Алехину никогда не приходилось пожимать кому-нибудь руку без чувства недоверия или неприязни. Капабланка ни разу не видел, чтобы он кого-нибудь обнял, да и вообще, каждое его движение оставляло впечатление некоторой натянутости. Рука его была уверенной и твёрдой только за шахматной доской. Покидая Петербург и комнату их общей любовницы, он, конечно, уже знал, что недалёк тот день, когда никто не сможет с ними тягаться. Капабланка и Алехин. Только они вдвоём. На мировом пьедестале. И в тот день, когда они сойдутся в борьбе за звание чемпиона, деревянные фигуры покажутся каменными, поднимать их будет ужасно тяжело. А показания шахматных часов станут исчезать, словно в тумане. Ум превратится в коварство, гордость в высокомерие. В ярость. В отраву.

Это был лишь вопрос времени.  

После убийства эрц-герцога в Сараево по Европе распространилась чёрная чума армейских маршей, столбов дыма и вырытых окопов. Непрерывный размен фигур, не ведущий к перевесу ни одной из сторон.

В Манхэттенском шахматном клубе на шахматных досках лежали развёрнутые газеты. Но самые интересные новости привозили проезжающие через Нью-Йорк иностранцы. Шахматные мастера, бежавшие от войны.

Однажды в клуб вошла группа беженцев из России. Капабланка подошёл к ним и спросил, что известно об Алехине.

- Его следы затерялись, - сказал ему человек с шрамом на вытянутом лице и с очень сильным московским акцентом.

- Кое-кто поговаривает, что он сбежал в Австрию и отличился на восточном фронте в Галиции, - подал голос другой.

- Когда разразилась война, он находился в Мангейме, на турнире. Его арестовали в тот же вечер, - вступил в разговор третий.

- Он военнопленный, - добавил ещё один.

- Не верьте: он, должно быть, попросился в обычную тюрьму, так как освобожден от призыва на военную службу.

- Этот вариант не сработал. Потом его всё равно отправили в Россию.

- Он сам себя освободил от военной службы. Уж точно не герой.

- Я слышал, что он пошёл добровольцем в медицинский корпус.

- Тогда он вернётся с наградой. Со святым Станиславом или святым Георгием.

Все засмеялись, причина смеха Капабланке была непонятна.

- Правда в том, что теперь он будет одним из многих, загубленных этой войной: его бросят в общую яму, как и всех остальных, - заключил самый первый из говоривших, и на этом разговор закончился.

Капабланка почувствовал ломоту в руках. Судороги. Те же самые судороги от вспыхнувшего гнева, которые он испытывал сейчас. Из-за партии, которую ещё не сыграл и которая, возможно, так и не будет никогда сыграна. Не то же ли самое ощущает безнадёжно больной? Тоску по времени, которое не наступит, больше не будет никогда пота, крови и слёз, не будет ферзевого гамбита, атаки и защиты, не будет поражения и отмщения за него? Можно ли испытывать тоску по будущему? По будущему, которое у тебя отбирают? Значит, его действительно похоронили на каком-то кладбище в Галиции, и у него в памяти остались лишь его сильный голос, его смех...

Однако Алехин оказался настоящим демоном, дьяволом, живучим, как кошка.

Он умирал и воскресал один, два, три и бог его знает сколько ещё раз.

После первых беженцев приходили другие и сообщали, что он был ранен во время наступления Керенского и что кто-то, носивший такое же имя, сыграл в санатории Тарнополя партию, ходы которой были тщательно записаны в записную книжку одного офицера. А потом были третьи, они клялись, что он был обвинён в шпионаже и в Одессе снова посажен в тюрьму, и что его убила эпидемия скарлатины. В какой-то газете даже появилось известие о похоронах. Впрочем, это было быстро опровергнуто: кто говорил, что он штурмовал Зимний Дворец, кто уверял, что он был расстрелян большевиками, а всё богатство его семьи разграблено. А кто утверждал, что в самый последний момент, в ночь перед расстрелом, его спас сам Троцкий, якобы для того, чтобы можно было сыграть с ним ещё одну партию в камере.

Капабланка долго упорно считал, что все эти разговоры о его смерти соответствуют действительности. Потому что человек, который после 19-го года снова сел за шахматный столик в Москве, а затем играл в Нижнем Новгороде и Киеве, не был больше тем юношей в форме, которого он знал в Петербурге.

Он по-прежнему был дерзким и нетерпимым, но выглядело это по-другому, несколько завуалировано, словно всё теперь было подчинено какой-то тайной цели.  Кроме русского, он хорошо говорил по-французски, по-немецки и по-английски. Женился на баронессе, потом на писательнице. Получил место в министерстве иностранных дел, но воспользовался им только для того, чтобы получить визу в Берлин и эмигрировать в Париж. Какое-то время, пока не вернулся к шахматам, он работал следователем в уголовном розыске. Теперь он тоже ходил в штатском. И одевался тщательно. Лоснящиеся волосы и едва пробившаяся тонкая нить усов. Однако лицо у него округлилось, волосы стали светлее, а глаза меньше, и расположены они теперь были не совсем равномерно. Взгляд, который исходил из них, был слегка кривым, и в нём больше не было никаких признаков насмешки или соучастия.   

Нет, Алехин стал ненавидеть его не из-за мадам Златы. Здесь было что-то более глубокое. Эта ненависть родилась раньше.

Когда Капабланка снова встретился с ним в Лондоне, они обменялись лишь несколькими  фразами.

 

   

Глава 31

 

         Если он хотел играть в шахматы, то Нью-Йорк был правильным местом. Он ещё раз прочитал адрес. Здание Карнеги-холл. Между Бродвеем и Центральным парком. Снаружи висела табличка. Он знал, что эта безумная затея была впервые осуществлена на задворках какого-то кафе в Нижнем Манхэттене. Лет тридцать назад. Кто-то предлагал назвать это заведение «Морфи» или «Метрополитен». В итоге оно стало именоваться Manhattan Chess Club. Так было написано на вывеске. Он торопливо поднялся по лестнице. Дверь открыла какая-то женщина, затянутая в платье с воланами. Она посмотрела на него почти без интереса, затем подала знак проходить. Капабланка сделал пару шагов и огляделся вокруг. Много лет спустя тем, кто его спрашивал, он клялся, что не смог бы выразить то, что он тогда испытал, но это было похоже на узнавание родных мест. Если у него и был образ рая в голове, то выглядел он именно так: место, где можно играть в шахматы весь остаток вечности. Он будет возвращаться сюда, как возвращаются в свой собственный дом.  Всё здесь оказывалось ему знакомо. Лампы на столах для игры, тиканье часов, ряд тёмных полос на стенах и вся эта атмосфера сдержанного внимания и таинственности. Здесь, в сигаретном дыму Манхэттенского шахматного клуба можно было родиться и можно было умереть. Капабланка так и продолжал бы стоять и рассматривать каждую деталь до конца своей жизни (одного этого ему уже было достаточно), если бы к нему со смущённой улыбкой не подошёл какой-то господин в жилете.

- Вы чей-то племянник или просто попали сюда по ошибке? - спросил этот человек, и голос его звучал столь же вежливо, сколь вежливыми были сами слова.

- Ни то, ни другое, - выговорил Капабланка через несколько секунд.

- Значит, вы игрок?

Вопрос прозвучал насмешливо.

- Конечно, я игрок.

Капабланка надел свой лучший костюм, но в этом зале он сильно напоминал студента, непонятно каким образом попавшего на заседание учёного совета. 

- Кто-то указал вам наше местонахождение или вы забрели сюда случайно?

- Мне рекомендовали его знакомые. Я знаю, что вы уже четыре раза переезжали и что вы принимали матч на первенство мира.

- Поздравляю, юноша, я вижу, вы прекрасно осведомлены.

- Вы давно пользуетесь известностью, и я мечтал сюда попасть.

- Давно... вы так молоды. Как давно вы питаете страсть к шахматам?

- Я всегда имел эту страсть.

Человек в жилете засмеялся.

- Я пришёл сюда, чтобы записаться и заплатить свой взнос.

- Вы в самом деле очень прыткий юноша.

- У меня есть доллары на взнос.

- Это не вопрос денег.

- Тогда что для этого требуется?

- Сначала нужно продемонстрировать, в некотором смысле, свои способности.

- Испытайте меня.

- Нет, я не могу вас записать, ведь вы ещё слишком юны.

- Позвольте мне представиться.

- Мне будет очень приятно узнать ваше имя, но думаю, что это никак не сможет вам помочь.

- Моё имя - Хосе-Рауль Капабланка.

- Как вы сказали?

- Капабланка, Хосе-Рауль.

- Капабланка? Чемпион Кубы?

- Да, это я.

Человек оглядел его с головы до ног.

- Это всё меняет: добро пожаловать, мистер Капабланка. Ваш матч с Корсо мы изучали бесконечное число раз, - сказал он. – Извините, что не пускал вас, но вы выглядите чересчур молодо. Разумеется, никаких затруднений для вас быть не может. Для нас будет честью, если вы захотите стать членом клуба. Пойдёмте, я покажу вам зал.

         И он горячо пожал Капабланке руку.

         Тридцать восемь лет спустя, в доме номер 100 по улице Central Park South, на эти самые столики, по полированной поверхности которых сейчас молодой Капабланка проводил пальцем, упадёт теперь уже слабый, но всё ещё не сдавшийся человек, у него резко повысится артериальное давление. И хотя его быстро привезут в ближайшую больницу, помочь уже не сумеют.  

 

 

Глава 32

 

         Время и Позиция. Для него это были первичные элементы, огонь и вода, земля и воздух шахматной игры. Потратить минимально возможное время на развитие фигур и получить позицию с перевесом. В союзе этих двух божеств рождается логика игры и из него вытекает исход поединка. Его гармония.

         Он повторял это себе даже сейчас, когда играл с американцем.

         Капабланка был настолько в этом убеждён, что никогда не пользовался другими словами, когда отвечал на вопрос о тайне своего гения. Время и Позиция. Ничего другого. Они стали неотъемлемой частью его существа. Стали его инстинктом, двумя первыми главами некоего учебника борьбы. Возможно, в его жилах действительно текла кровь раба, невольная память об опасностях, которым подвергаешься, когда находишься слишком долго и почти без движения в одном и том же месте и когда глаза привыкают просчитывать заранее то, что должно произойти, и избежать поставленных ловушек. Он был игуаной, колибри. С первых же ходов он стремился захватить инициативу, потому что знал: её уже не отдаст и не пойдёт ни на какие уступки. Никто не был настолько быстр в молниеносной игре. И если Алехин обвинял Капабланку в том, что за изнурительными осадами скрывается его предрасположенность к обороне, а не атаке, сам он всегда демонстрировал, что защищает своего короля минимальным числом фигур, а манёвры его изящны, но при этом совершенно убийственны для соперника.

         Когда Капабланка приплыл в Европу в первый раз, отправленный кубинским министерством иностранных дел в качестве посланника шумных жителей тропиков, слух о нём быстро разошёлся. За несколько месяцев он посетил главные европейские столицы и шахматные центры: Лондон, Париж, Берлин, Варшаву, Ригу, Санкт-Петербург, Москву, Киев, Вену. В сеансах одновременной игры Капабланка установил рекорд побед близкий к ста процентам. Один европейский журналист даже написал, что своим появлением он подтверждает миф о добром благородном дикаре, хотя происходил Хосе-Рауль из семьи поселенцев.

         Мало того, что черты его лица были правильные, произношение идеальное, а манеры безупречны, Капабланка ещё и заключал в себе очарование экзотикой. Он был существом с другой планеты, которое внезапно свалилось с неба, оказавшись вдруг в Австрии или России. Непонятное диковинное чудище, пусть даже во всём похожее на европейца. Женщины клялись, что в свободной обстановке гостиничного номера он носит широкие льняные рубахи поверх штанов, а по ночам разговаривает с тенями - призраками гостиниц. Но это были странности; а ещё была тактичность, деликатность, он умел их слушать и понимать как никто другой в этой части мира. Мужчины начинали ревновать к нему с первой же минуты - точно так же, как когда-то Ихинио Максимо и другие рабы на плантации барона Рохи ревновали к негру Феликсу. Из-за его красоты, осанки, пронзительного взгляда и уверенности в себе. Очень быстро Капабланка стал для всех не просто иностранцем, а символом сбывшихся надежд юности, живым доказательством того, что можно быть лучше и многообразнее, чем ты есть на самом деле.

 

 

 

Глава 30

 

         В семнадцатилетнем возрасте он зимой подхватил какую-то странную болезнь. На вступительных испытаниях в Колумбийский университет Капабланка получил отличные оценки, решив все математические задачи за треть отведённого времени. Однако лицо у него высохло, ноги ослабели, и весь он стал выглядеть каким-то исхудавшим, со стороны можно было подумать, будто он находится в постоянном напряжении из-за какой-то тайной внутренней тревоги. Широкой в его фигуре осталась только спина. Врачи не знали, в чём причина этого очевидного заболевания. Множество различных специалистов посетило его в общественной больнице и на квартире, но никому не удалось поставить убедительный диагноз. Заведующий отделением, сторонник приходивших из Европы революционных учений, заперся вместе с Капабланкой в комнате и обрушил на его голову целый град вопросов, которые показались Хосе-Раулю крайне банальными и бесполезными. В конце концов, он вручил ему листок с диаграммой. Капабланка увидел линии, которые стремительно неслись вниз, график сильно напоминал перевёрнутые горы на рисунке ребёнка.

- Видите? У вас рефлексивная и меланхоличная натура, склонная к депрессивным состояниям, которые овладевают вами и длятся днями или даже месяцами. В данный момент у вас внутреннее отсутствие аппетита.  

         Капабланку долго задавался вопросом относительно этого последнего определения, из-за которого он вынужден был раскошелиться немалым количеством долларов, выигранных на одном подпольном турнире в Бруклине. Он чувствовал, что в этих словах была какая-то правда, но не знал, в чём именно она заключается. Тем более что ел он нормально. Даже наоборот, он старался съесть больше положенного, но казалось, что ничего организмом не усваивается, как будто тот обленился и не задерживал больше ничего из того, что получал. Разгадка, как часто бывает, оказалась удивительно простой. Он вдруг потерял интерес к жизни, которую тогда вёл. Химия его увлекала, но только в той степени, в какой она имела сходство с шахматной партией. То же самое касалось и инженерного дела. Конструкции интересовали его лишь в  одном, очень личном аспекте: он оттачивал свою способность вычислить ошибку, точку силы структуры и то, что определяет её падение: в конечном счёте, её способность к сопротивлению. Любое понятие, которое он узнавал, в итоге приспосабливал исключительно к своей единственной, истинной цели: научиться играть лучше, усовершенствоваться, стать непобедимым. Он сводил к этой потребности и тот небольшой опыт человеческих отношений, который у него накапливался. Капабланка понял, что лучшее оружие и лучшая защита шахматиста – это его чувствительность, восприимчивость. Поэтому он не жалея сил работал над этим. День и ночь занимался любой дисциплиной, которая могла бы помочь ему получить более глубокие знания о себе или о будущем противнике: он придавал большое значение музыке, литературе и философии, а кроме того, занятиям спортом. Старался не пропускать ни одного концерта, насколько у него хватало средств; что касается книг, он записался в Нью-Йоркскую публичную библиотеку и с неизменной регулярностью бесплатно пользовался её богатейшими запасами: через каждые три дня он брал новый роман. Но он чувствовал, что всего этого было пока недостаточно.

         Он испытывал необходимость снова сесть за доску. И потом, было что-то удушающее в этой университетской среде. За три следующих года он привязался только к одному преподавателю термодинамики, самому старому в институте. Как только того отправили на пенсию, у Капабланки не осталось больше никого, кого бы он там ценил.

         В последнее время каждый раз, стоило ему начать подниматься по лестницам университета, как при виде коридоров своего факультета его охватывало глубокое отвращение. Они напоминали ему коридоры больницы, но только здесь не было боли, не было смрадного дыхания больных. Университет больше ничего не мог дать ему. Хотя Капабланке оставалось ещё сдать несколько экзаменов на диплом, он покинул его без сожалений.

 

         Это случилось в тот год, когда он в матче с американским чемпионом (более популярным на тот момент) проиграл первую партию, но победил в восьми следующих поединках. Дедушка бы им гордился.