Глава 45

 

Пока Капабланка изучал правильный, но маловыразительный профиль своего противника, он думал о странном совпадении, которое случилось в его жизни: та, кого он любил больше всех, и тот, кого он больше всех ненавидел, они оба были русскими. Словно ненависть была настолько схожа с любовью, что требовала тех же географических мест, тех же расстояний. Ольга была обратной стороной Алехина. Когда он сформулировал для себя эту мысль, руки у него покрылись потом, и он изо всех сил принялся гнать прочь такое объединение Алехина и Ольги. Тем не менее,  целыми днями он не мог к ней прикоснуться, словно она тоже таила в себе какую-то опасность, ловушку, западню.

Его мучал постыдный страх. Что Алехин уведёт её у него при первой же возможности. И что она позволит себя пленить. В своём воображении он уже видел, как Алехин касается кончиков усов своим привычным самодовольным жестом. Он отнял у Капабланки королевство, а теперь хотел объявить шах и его королеве. В этом случае шахматная доска станет для него совершенно пустой. Такая потеря будет невозвратима. Время от времени Ольге приходили письма на русском. «Это мои старые подруги», - говорила она. Но у Капабланки всегда сохранялось подозрение, что здесь какая-то военная хитрость, уловка. Может быть, это он ей пишет, Капабланка ведь не мог перевести, что там написано.

«Госпожа бессоница, пожалуйста, отпусти ты меня», - молил он ночью в постели. Он слышал дыхание Ольги в темноте. И смутно видел очертания её спутавшихся волос на подушке. Ему хотелось слегка коснуться её щеки тыльной стороной ладони, сжать её в объятьях и похитить немного её жара для себя. В конце концов он поднимался с кровати. Отодвигал широкую занавеску кладовой и доставал с крайней нижней полки свою единственную шахматную доску. Затем усаживался в кухне. Через окно проникал слабый свет, который освещал часть стола и стены. Капабланка медленно расставлял фигуры на доске, одну за другой, но игру так и не начинал. Фигуры неподвижно стояли на своих исходных позициях весь остаток ночи. «Цейтнот», - бормотал он еле слышно. «Я попал в цейтнот». И повторял эту фразу с болезненной яростью.

Только теперь он понял, какой простой смысл имели эти слова для него. Это не был хрестоматийный страх угодить в слепую петлю времени, где не будет возможности спастись. Это беда, которая распространяется по всему телу, как инфекция. Красный флажок часов вот-вот упадёт, и ты бьёшь по часам в предсмертных судорогах и совершаешь решающую ошибку. Нет. Это была более необычная фобия. Боязнь не последнего, а первого хода. Страшное волнение, переживание из-за времени, которое не начинается, но которое, тем не менее, пройдёт, как любое другое время.

Он гнался за тем, чего никогда бы не смог догнать. Им овладело какое-то упрямство. Он был охвачен страстным волнением. Нужно было исправлять позицию, проигранную в другой жизни. Он принял бы всё, но не это отсутствие игры, непредоставленную возможность, постоянную отсрочку...

 

 Часто он вынужден был снова вставать и распахивать окно. Чтобы впустить свежий воздух.         

Глава 44

 

Ольга пришла вместе с подругой. По вопросу получения виз. Консульство в тот послеобеденный час было почти пустым. Работников было мало. В очереди только три женщины: мать с двумя дочерями. В помещении было очень темно.

Капабланка вышел через дверь, которую до тех пор никто не замечал. Он пересекал зал своей решительной, но едва слышной походкой. Точно так же он перемещал пешки на доске. С полным сознанием того, что каждый шаг может открыть роковую диагональ и привести к скрытым пока коварным поворотам судьбы. Для этого будет достаточно и самого малого расстояния. Вдруг он заметил её.  

- Могу я вам помочь, мадам?

         Ольгой овладела непонятная тревога. Это беспокойство невольно возникло, когда она услышала голос этого Рудольфо Валентино.

- Помощь нужна моей подруге. Если бы вы были так любезны…

         Вечером они уже сидели за ужином в одном из ресторанчиков Манхэттена. Кубинский дипломат с чёрными как смоль волосами и самая красивая грузинка в Нью-Йорке. Двое покинувших свою родную землю и скитавшиеся по миру, а теперь заброшенные судьбой за этот столик на 57-й улице.

- Ты давно в Америке? – спросил её Капабланка.

- Ты хочешь услышать правду или выдумку?

- Выдумка мне всегда больше нравится.

- Ну тогда… достаточно, чтобы успеть дважды развестись.

- Держу пари, что твой первый муж играл на скачках.

- Нет, не играл. Он был чиновником.

- Тоже иностранец?

- Он тоже был грузин. Мы приехали в Америку вместе. Он меня похитил.

- Похитил?

- Я из аристократической семьи: родители никогда бы не согласились на этот брак.

- Старая история. Ты, наверное, даже княгиня какая-нибудь...

- Да, именно так: ты ужинаешь с княгиней в изгнании.

 

 

         Капабланка налил ей вина. Он особым образом прикасался к вещам. Словно бы соизмерял свои движения с их хрупкостью. Как будто бокал, когда он его поднимал, мог развалиться в его руках на части, а эти кусочки потом провалиться сквозь пальцы. Это был не страх, а своеобразное проявление уважения, Ольга это сразу поняла. Потому что, однажды решившись на что-то, Капабланка крепко держал свою судьбу в руках, это было видно в каждом его жесте.

- Не успели мы сюда приехать, как начали ссориться по пустякам, - сказала Ольга.

- После пересечения океана становишься раздражительным.

- Возможно, лучше было вообще не уезжать.

- Вы расстались бы, даже если бы не садились на корабль.

- Это тебе твой опыт подсказывает?

- Однажды у меня тоже была женщина, жена на моём родном острове. Но она не захотела следовать за мной.

- Это правда, или ты привираешь?

Глаза Ольги пристально, с интересом, смотрели на него.

- Я оставил её ради деревянных фигур, - ответил Капабланка. - А ты своего чиновника ради кого бросила?

- Попробуй угадать.

- Ради сценариста из Голливуда, который хотел заключить контракт с тобой любой ценой.

- Нет.

- Ради кого-нибудь из оркестра Бенни Гудмана.

- Тоже нет.

- Ради танцора, который исполнял танго.

- Ладно, я тебе скажу сама: ради спортсмена.

- Вот так бестолковая причуда. Он хотя бы был чемпионом?

- У него была олимпийская медаль.

- Американец?

- Американец.

Они оба рассмеялись.

- Он тебя любил?

- Да, но он был истеричным человеком.

- Не повезло же тебе.

- Ну дак научи меня, как стать везучей.

- Начни с того, что перестань расставаться с чиновниками и спортсменами.

- А как насчёт шахматистов?

- Я давно бросил это занятие.

- Не верю.

- Никто не верит.

- Поднимем тогда тост за нашу ложь.

- И за нашу правду. Я счастлив, что познакомился с тобой, Ольга.

 

- Я тоже счастлива, Хосе.

Глава 42

 

В любом городе¸ помимо картинных галерей, он всегда посещал консерваторию. Это была его прихоть и одновременно суеверная привычка. После обеда, перед самым началом турнира, он вызывал такси и объявлял шофёру: «в консерваторию, пожалуйста». Они почти все походили одна на другую. Размещались во дворцах минувших веков и обычно имели внутренний дворик и вестибюль, от которого вверх вела широкая мраморная лестница. Капабланка входил туда один и просил стул.

- Могу я здесь побыть немного?

Швейцары не знали, что ответить, но в конце концов шли навстречу столь элегантному и любезному господину.

Капабланка садился возле окна, которое выходило во внутренний дворик, и начинал слушать. Через окно прямо на него лились звуки всевозможных инструментов: альтов, скрипок, фортепьяно, труб... и голоса: сопрано, контральто...

Обслуживающий персонал с любопытством наблюдал за ним, но не решался нарушить его покой, опасаясь, как бы этот странный посетитель ни оказался проверяющим из министерства. Через один или два часа, в зависимости от своей занятости в этот день, Капабланка поднимался, возвращал стул и вежливо благодарил, это словно бы возвращало его к нормальному общению с людьми.  

Он любил музыку. Питал особое пристрастие к одному концерту Баха, для двух скрипок с оркестром ре-минор. У Капабланки была одна из первых записей на граммофонной пластинке, в 78 оборотов, которую он ревниво оберегал и всегда брал с собой в дорогу. Придя после партии, он заводил граммофон, который требовал в каждой гостинице, клал грампластинку на тарелку, устанавливал механическую ручку на вторую скорость, медленную, но не слишком, и откидывался в кресле в самом центре своего гостиничного номера. Партия скрипок, которая возносилась к небу словно играющее всеми цветами радуги пёрышко, казалась ему самым смелым выражением красоты, которое человек когда либо пытался осуществить. Он чувствовал гордую отвагу и вызов в этих строгих и логичных музыкальных формах. Здесь было всё то безумие и дерзость, которая могла скрываться в кротком на вид человеке. Он следил за ними совершенно так же, как если бы следил за слоном, который вдруг взлетел бы со своей диагонали и вообще с шахматной доски и унёсся в разреженный воздух, освещённый лучами солнечного света. Перед ним словно кружилась королева фей, прародительница всех волшебниц, вместе со своей каретой из воздушных частичек, а может быть, это двигалась рука его отца, обучая названиям деревьев, и весь этот круговорот уносился дальше, за небо, за облака. Но за одним полётом ввысь следовал другой, и каждая достигнутая вершина неизменно сменялась следующей, словно в мире не было больше пределов, не было границ. Из того, что он знал, эта музыка была ближе всего к бесконечности.  Если бы Иоганн Себастьян Бах играл в шахматы, он был бы одним из немногих, с кем стоило бы сражаться.

 

Но в Риу-Прету не было ни консерваторий, ни музыкальных школ, ни даже граммофонов в гостинице.

Глава 43

 

Он помнил всех своих женщин, от Марии в порту до самой последней. Но ещё лучше и с гораздо большей ясностью он помнил всех тех, кого хотел поцеловать, но так и не поцеловал. Из-за ошибки в расчётах, банальной несостыковки  во времени, но чаще из-за того, что после превосходно проведённой партии никак не мог избавиться от состояния осторожности и постоянного контроля за собой. Для любви требуются неверные ходы, мужество броситься навстречу судьбе, разрушив свои оборонительные укрепления и дав другому человеку возможность вести игру против тебя, предоставить ему свободу принятия решений, а Хосе-Рауль был весьма строптив в этом отношении. Такова была его природа. Он помнил каждый из этих неоконченных романов: случайная встреча в книжном магазине, послеобеденная прогулка в парке, беседа на кухне при жёлтом свете лампы... помнил все те обстоятельства, при которых ему так и не удалось нарушить равновесие разговора. Почему? Почему он не пожертвовал даже пешкой, чтобы хоть как-то подтолкнуть ход событий к нужному результату? Из-за какой-то своей нелепой заторможенности?  Когда Капабланка размышлял об этом, ему всегда приходила на память стремительная милонга Карлоса Гарделя, этого акробата и волшебника танца... Если сравнивать с тем, что Капабланка демонстрировал в шахматной игре, то с женщинами у него всё происходило ровно наоборот. Искусный в дебюте, блестящий в фазе миттельшпиля, но совершенно беспомощный в эндшпиле. За исключением приключения с мадам Златой. И встречи с Ольгой. К счастью, в большинстве случаев они сами стремились избавить его от забот. Правда в том, что реальная жизнь являлась для него лишь паузой, во время которой Капабланка отдыхал от игры. И он предпочитал, чтобы кто-то другой вёл в танце и вызывал ту цепь событий, которая приводит в номер гостиницы или на диван в каком-нибудь городском доме. Он не понимал, что именно таким образом терпел редкие поражения в своей карьере. Ко многим женщинам, которые умели брать на себя инициативу, после расставания он испытывал глубокое чувство благодарности, но не более того. Другие, напротив, продолжали являться к нему во сне как доказательство необходимости неосуществлённых наяву поступков, и он так много думал о них, что каждый раз в итоге влюблялся.  

 

 

По-настоящему глубокий интерес у него вызывали лишь новые способы обольщения. Вечерами за ужином ему достаточно было немного понаблюдать за другими столиками, и он уже мог по памяти цитировать реплики каждого персонажа. Неизменно разыгрывалась одна и та же комедия. Становилось противно, что он принадлежал к мужскому племени, он ненавидел подлость, которую мужчины, рано или поздно, в итоге всегда обнаруживали в любовных отношениях. Его больше вдохновлял стыдливый рыцарский идеал. Он стремился к той смелости и изобретательности, с которыми вёл борьбу на шахматной доске. Капабланка проявлял бесконечное любопытство к любой женщине, которую встречал, словно изучал перемещения шахматной королевы. Движимый почти чувством справедливости он испытывал желание, даже потребность воздать ей почести выразительным поклоном. Затем следовал обмен взглядами и многозначительными словами. Словно любовь может быть соединением взоров прежде, чем соединение рук.   

 

  

Как правило, он стремился держаться с безупречной, но сдержанной элегантностью. Он как бы входил на сцену, ступая на цыпочках. Но само его безмолвное присутствие уже создавало в атмосфере необычайное напряжение. Он не стремился примерять на себя достоинства людей, с которыми разговаривал. Он просто парил в этой тишине с деликатным и любезным видом. Но он был тщеславен. И здесь его слава ему помогала. Он надевал на себя маску человека гениального и необычайно чувствительного, восприимчивого. Иногда, в свои лучшие дни, Капабланке удавалось раскрыть всего себя перед зрительницей, и эта жертва, вместе со смелой игрой настоящего фокусника-иллюзиониста, очаровывала даму. Доходило до того, что ей позволялось увидеть его детское лицо, лицо ребёнка.  

Глава 41

 

Перед самой поездки в Риу-Прету они ходили в кино. В Нью-Йорке большой ажиотаж вызвал последний фильм Рубена Мамуляна, и Ольга настояла на походе в кино, так как знала, что Хосе-Рауль всегда любил работы этого режиссёра. Сейчас речь шла о переделке ленты двадцатилетней давности. «Знак Зорро». На роль, которую в старом фильме исполнял Дуглас Фэрбэнкс, был выбран Тайрон Пауэр. Капабланке этот актёр напоминал отца в молодости, хотя внешне совсем не был на него похож. Но он точно так же двигался и точно так же смеялся. Плюс эта странная сдержанность во взгляде. В темноте зала перед экраном, пока Зорро вёл поединок с капитаном Эстебаном, Хосе-Рауль вдруг вспомнил, как виделся с отцом в последний раз. Это было в гостиной его дома на Кубе. Отец тяжёло дышал лёжа на диване. Его только что привезли из санатория на холме, который возвышался над Гаваной. Новое здание, коридоры, облицованные плиткой, и светлые больничные палаты, из окон которых был виден берег моря. Но Капабланка настоял, чтобы врачи выписали его оттуда. Лечение на отца уже не действовало, и Хосе-Рауль не хотел, чтобы его отец умер в больничной койке, как случилось с бабушкой.    

- Постарайся немного поспать, - сказал он ему.

- Я не хочу спать, - ответил отец едва слышным голосом.

- Всё равно, я составлю тебе компанию, у меня тоже закрываются глаза.

- Нет, Хосе. Можно привыкнуть к кашлю других людей, но не к своему собственному. Мне придётся подождать, пока он утихнет.

- Завтра я вызову тебе медсестру, такую, какие были в Санта-Исабель.

- Одна из них очень походила на твою мать. Она приходила каждое утро. Я узнавал её по шагам в коридоре...

- Тебе нельзя утомляться.

- Я попросил её называть меня по имени.

- Почему?

- Потому что это прекрасно - слышать, что женщина ещё произносит твоё имя.

- Завтра я пошлю за ней.

- Перестань!

- А вдруг она в тебя влюблена.

- Это не смешно, Хосе-Рауль.

- Вот увидишь, она влюблена и хочет, чтобы ты на ней женился.

- Я слишком стар для таких вещей.

- Но играть-то ты можешь. Мы уже лет двадцать не сражались в шахматы.

- Я же сказал тебе, Хосе, я слишком стар.

- Всего одну партию, хорошо?

- Нет, Хосе, ты будешь поддаваться, чтобы я выиграл.

- Не буду.

- Тогда скажешь, что я хожу конём не по правилам.

- Я ничего не буду говорить.

Отец склонил голову.

- Нет, лучше не надо, не хочу тебя дискредитировать, - сказал он после долгого молчания.

Капабланка улыбнулся и сжал ему руку. На запястье  у отца всё ещё висели часы из слоновой кости и чёрного дерева, которые он ему привёз из Нового Орлеана много лет назад.

Он подумал, что сейчас сидит на месте отца, в том самом стуле-кресле с фотографии, которую он хранил в бумажнике. С подлокотниками, обитыми вышитой тканью, и с перекладинами из тёмного полированного дерева. На стенах кругом по-прежнему были обои в цветочках. И свет всё так же падал со стороны двери, которая находилась в углу комнаты. Как этот дом, единственное место, которое никогда не менялось в этом мире, может стать необитаемым, он не мог себе представить. Но его отец хотя бы покинет этот мир, зная, что его сын действующий чемпион мира и уже восемь лет не проигрывал ни одной партии.

        Вот тогда ему следовало бы устраниться, перестать играть, совсем уйти из шахмат.                                                                   

        Прежде, чем этот хищник стал кружиться над ним, подбираясь всё ближе и ближе.

        В небе Буэнос-Айреса.