Глава 59

 

Первым ему на помощь бросился Шавьер. Кубинец уронил голову на грудь и стал медленно опускаться на пол арены, словно разрушающаяся башня. Публика от неожиданности словно оцепенела. Чтобы с губ не сорвался крик, крестьяне впились ногтями себе в кожу. Только американец испуганно вскочил на ноги, с ужасом наблюдая, как фигуры с шахматной доски летят на землю, увлекаемые руками его противника. Шавьер тщетно пытался развернуть его за плечи. Это удалось одному батраку из Сантарена, который сидел в первых рядах. Он просунул руку под затылок и осторожно положил голову на землю, затем ослабил галстук и расстегнул жилет. Глаза чужестранца закатились назад, он был без сознания. Вокруг Капабланки образовалась толпа людей с напряжёнными и внимательными лицами. Судья, которого международная федерация направила следить за правилами во время матча и зафиксировать его результат, никогда не оказывался в подобной ситуации. Он был свидетелем истеричных припадков, протестов, оскорблений, была даже одна пощёчина, но никогда не присутствовал при обмороке и полном лишении чувств одного из игроков. Ему рассказывали об эпилептических припадках одного русского юноши и о неутешном горе последнего, когда матч был прекращён. Но сейчас он опасался чего-то ещё более серьёзного. Он заметил, что в последние минуты лицо кубинца свидетельствовало о крайнем утомлении. Руки его бессильно свисали, а выражение лица прямо говорило об истощении сил. Было видно, что здоровье экс-чемпиона пошатнулось, однако он полагал, что это всего лишь обычные профессиональные хитрости. Коллега рассказывал ему, что три года назад в Голландии у него несколько раз создавалось впечатление, что у Капабланки кончаются силы, и он вот-вот должен лишиться чувств, но не придавал этому значения.

Теперь всё соединилось в одну печальную картину. Он попытался пробраться к экс-чемпиону мира. Он боялся, что разразится скандал и начнётся расследование. Но как раз в это мгновение кубинец открыл глаза. Он поглядел вокруг так, словно ничего не помнил, ни своего имени, ни форм Ольги, ни её блестящих волос, ни окончания ферзь против ладьи. Его окружали незнакомые лица, грязные и невоспитанные. Какой-то мальчик держал его за руку. Сделав над собой невероятное усилие, он поднялся. Американец на своём языке спросил его, как он себя чувствует, болит ли у него что-нибудь. Он указал на голову. Только голова. У него горели виски. От боли слезились глаза. А у самых его ног покачивалась сломанная фигурка слона.    

Арбитр нашёл глазами американца: матч не может быть продолжен.

 

 

Глава 58

 

Он неоднократно размышлял об изменении правил и введении новых фигур. Какое-нибудь фантастическое животное или современный символ того, чем стала война. Он чувствовал, что эта древняя игра отображает ещё и судьбу человека (причём весьма драматическим образом), но эту судьбу сейчас пора было изменить. Можно было, наверно, вырезать из дерева ангела и позволить ему завершать каждую партию, окончившуюся вничью, бреющим полётом, чтобы хотя бы в игре удавалось изобразить мир. Но он слишком хорошо знал, что люди в итоге всё равно будут цепляться за землю, и что даже музыка или идеальная партия не могут создать иллюзию свободы.

Он воображал шахматную доску в сто клеток. По десять полей в ряду. Более широкий квадрат, более правильный, такой, каким он был в течение тысячелетий. Достаточно было добавить две горизонтали, по две пешки каждой стороне, и две новые фигуры, которые сочетали бы возможности коня и слона, и коня и ладьи соответственно. Он назвал бы их el arzobispo y el canciller, архиепископ и канцлер, потому что на войне всегда присутствуют священники и премьер-министры. Одного бы он поставил рядом с королевой, а другого возле короля. Сто клеток, чтобы устраивать поединки, схожие с самыми увлекательными партитурами Баха. Смелый и масштабный проект. Будет где снова разыграться фантазии. И он сможет без особого риска опять разыгрывать новые начала, разрабатывать новую стратегию, новые окончания. Другими словами, пришло время переломить изрядно пополневшую шею старому королю, запереть все пешки внутрь доски и выбросить все старые шахматные доски в реку.

 

Как будто это могло в итоге избавить его от горькой необходимости соревноваться, соперничать.  

Глава 56

 

Последние слухи доходили до него ещё в Париже. Он женился ещё дважды, и обе женщины были сильно выше его по положению. Разводил котов и постоянно злоупотреблял алкоголем, никотином и наркотиками, проигрывая огромные суммы в рулетку на улице  Пигаль. Многие утверждали, что узнали его на опубликованных в газетах фото того дня, когда немецкие войска шли маршем по Елисейским Полям, торжественно вступая в город.

- Он сидел в почётной ложе, - утверждали они.

И указывали на него пальцем.

Маленькое неразличимое лицо в толпе.

Некоторые доходили до того, что предполагали, будто генерал фон Кюхлер, командующий 18-й армией, хотел сделать его стратегом всей оккупационной кампании. Только его талант мог объяснить столь внезапное падение линии Мажино. И непонятно было, шутят они или говорят серьёзно.

- Для него это должна была быть просто детская игра – рассказать, как преодолеть эту бесполезную стену из бетона.

- Атакующая схема, которую он уже применил во многих партиях. Помните поединок с Боголюбовым в Берлине?

- Бронетанковые части плюс авиация.

- Именно это он, конечно, и предложил генералу.

- В Германии он стал известным как кинозвезда.

- Он выиграл все турниры, которые нацистская партия организовала для игроков арийской расы.

- Монако, Зальцбург, Краков...

- Говорят также, что он провёл сеанс в казарме с завязанными глазами против генерал-губернатора Польши Ганса Франка и всего командного состава.

- Занимательная сцена, если смотреть на неё с нашей стороны: один человек сидит и играет вслепую, с платком, повязанным на висках, а напротив него целый ряд военных в форме, и всё это в зале с орлами и красно-чёрными флагами.

- Гротескное воспроизведение пытки.

- Но на этот раз пытаемый издевается над своими мучителями.

- Через несколько дней его квартира была ограблена дочиста. Разумеется, по ошибке.

- Да уж, то, что он решился сотрудничать с Рейхом, это настоящий грех.

- Вероятно, у него не было выбора.

- Выбор есть всегда, и шахматист должен бы знать это лучше, чем кто-либо другой.

         Капабланка слушал эти речи все те долгие дни, которые он по-прежнему проводил на Манхэттене, в клубе. Но никогда не вмешивался в разговор. Если же спрашивали его мнение, он пожимал плечами и отворачивался. Как будто это дело его не касалось. Вне шахмат любая вещь отныне стала для него непонятной, как и для Алехина: война, мир, демократия, империи...

Теперь, когда Париж был объявлен ville ouverte (открытым городом), он представлял, как Алехин в своём пальто из серой шерсти выходит из «Гранд-Отель» на площади Опера, пересекает Тюильри, останавливается на мостах через Сену, а вечером отправляется в Комеди-Франсез или Эберто, либо идёт в кафе «Режанс», где, как говорили, он устроил свою главную штаб-квартиру. В кармане пропуск на его имя. Удостоверение за номером 051739. Herr Aleksandr Aljechin. Cрок действия не указан. Внизу жирными чернилами выделяется круглая печать комендатуры города, с орлом.

Закрыв глаза, Капабланка следовал за ним шаг за шагом, погружаясь сначала в кресла театров (в Париже никогда не было столь блестящего сезона), а затем в табачную дымку местных ночных заведений. Он видел, как кончики его усов окунаются в ром, видел танцовщиц с голыми ногами и певичек, таких как Роза Фрёлих или Лола-Лола, они подходят к его столику, а потом приглашают в свою гримёрку. Видел других мужчин в  распахнутых жилетках, с раздутыми под рубашками животами, которые сотрясаются от смеха, пока перед ними выступают акробаты, клоуны и актёры, играющие водевиль. Уже сам воздух в таких заведениях заражал безудержной эйфорией. Каждый вечер новое зрелище. Ещё более безумное, более экстравагантное. Казалось, все труппы Европы, и драматические, и кабаре, просто уличные артисты и музыканты собрались в бывшей столице старого света. И у Парижа больше не было никаких обязанностей, не было ответственности, отныне он был городом, где кончалось время, где жить и терять оставалось недолго, и можно было наконец предаться эфемерной природе всех вещей.  

 

Сейчас, в этот самый момент, когда он сражается с этим высокомерным и бездарным американцем, когда он нажимает открытой ладонью на позолоченную кнопку шахматных часов, обозначая совершение очередного хода, Алехин наверняка пробуждается в каком-нибудь борделе Латинского квартала, и у подножия его кровати стоит бутылка курвуазье. После Буэнос-Айреса перевернулось и время каждого из них. Ему остался песок, по которому он гонится за противником, но этот песок кончается прежде, чем любое дуновение ветра его поднимет в воздух. Песок, который только набивается в рот и который приходится выплёвывать. Песок, который почти весь высыпался, и у него нет больше времени, чтобы что-то испытывать, больше никаких атак и никаких защит... У Алехина, напротив, вся половина песочных часов заполнена, избыток времени, он получил свободу, которая ему не принадлежала. Алехин вор. Алехин самозванец. Алехин деспот. Его время было украденным, как тот смех, что уносили птицы на его острове. Капабланка  спросит с него за это, рано или поздно. Но сейчас положение было таким. Уже пятнадцать лет, как они поменялись местами. И каждый из них жил во времени другого.  

Глава 57

 

И всё же иногда его охватывало подозрение, что даже его смертельный враг был просто очень уставшим человеком. Тем, кто не стремился больше выжить, кто потратил всю свою энергию в бедственный промежуток между войнами, и кто сейчас просто плыл по течению. Тем, кто писал расистские статьи, но по-прежнему встречался с  шахматистами-евреями. Тем, кто жил со старой жирной американкой (так ему рассказывали), на которой продолжал испытывать свои садистские наклонности, но на самом деле подчинялся ей во всём. Коты, только коты ещё составляли сносную для него компанию.

Судьбой же его, по сути, было бегство. Постоянное бегство. Неистощимая круговерть вариантов. Бегство из санаториев и тюрем, бегство от революций, бегство из своей собственной страны, бегство от женщин, и даже от мужчин, бегство от кубинца по имени Хосе-Рауль Капабланка, а теперь ещё и бегство от своих собственных слов и собственных поступков, от этих новых мучителей, заполнивших мир. Он и умрёт во время бегства, - думал Капабланка, - чужой в чужой стране, в запоздалой надежде получить ещё один паспорт. Чужой и нищий, после того как во время этой новой войны снова потерял все свои сбережения, те, что ему принесли шахматы.

Но в их отношениях это ничего не меняло. Возможно, это несколько иначе освещало их конфликт, отныне он всё больше становился просто частным. Но это не имело значения. Где бы он ни скрывался, и в какую бы личность он ни превратился, Капабланка доберётся до него.

Американец отправил вперёд коня с ферзём и переместил ладью в центр. Капабланка эффектно перевёл ферзя, разрезав им всю доску, вывел второго слона и напал на ладью противника. Он подставил под бой свою ладью, чтобы в ответ забрать лишь пешку. Зрители не знали правил, но заметили на лице американца явную радость. Возможно, он полагал, что это ещё один просмотр - из тех, что Капабланка постоянно допускал на последних ходах. Но он ошибся: это была начальная фаза атаки, которая должна была стать решающей через пять ходов.    

Капабланка предвидел дальнейшее: американец спустится ладьёй в тыл, но вернёт ему обратно коня. Он съест слона, но оставит ладью. Затем тот побежит королём в укрытие на крайнее поле, когда Капабланка даст ему шах оставшимся в живых конём.

Оставалось сделать ещё два хода, и танец на доске закончится.

Внезапно он побьёт слона ферзём, который окажется под ударом и без защиты. В этот момент американец попадётся в ловушку, он зажмёт в кулаке его ферзя с огромным наслаждением человека, который полагает, что только что нанёс решающий удар и заставил противника совершить грубейшую ошибку, не подозревая, что это его последний ход в партии. Потому как конём, который ещё находился в игре, Капабланка объявит решающий шах, съев пешку. У короля не будет никакой возможности спастись: если стоявшая перед ним ладья уничтожит коня, чёрная ладья даст мат. Если же будет сделан ход королём, конь побьёт ферзя и принесёт победу благодаря материальному преимуществу. 

Но он не успел ничего осуществить на доске, потому что его лоб пронзила острая боль.  

 

 

 

Глава 55

 

Глядя всю жизнь на шахматную доску, где каждая фигура обороняет свой участок доски, Капабланка сейчас начал задаваться вопросом, в каких отношениях находятся между собой пешки одной стороны. Отношения между чёрным и белым лагерем ему было понять нетрудно. Войска, которые противостояли друг другу согласно определённым планам, он наблюдал тысячи раз. Но внутри одного цвета, только на одной стороне доски, что объединяло одну пешку с другой? Какая связь лежала между конём и слоном, между двумя ладьями, между ферзём и королём...? Каждая половина доски вычерчивала свой рисунок тех силовых линий, которые действовали внутри одной семьи или одной армии. Нужно было научиться их читать. Ведь исходя из этих законов возникает веер вариантов, векторы действия фигур, наконец, совершается всегда закономерная ошибка. Открывается какая-нибудь трещина в позиции. Разлом, который ни один король не в состоянии предвидеть и ликвидировать.  

В Голландии он часто застывал с рукой в воздухе, не будучи уверен в правильности своего хода. Ему в самом деле стало недоставать уверенности, той уверенности, которая ранее так его прославила в шахматном мире. Дело было в том, что он не доверял больше своим слонам, боялся, что кони или ладьи сговорились против него. Это было незнакомое ощущение. Словно бы его собственная рука вдруг стала ему чужой и враждебной.

Снова и снова изучая проигранные партии Морфи и других великих мастеров, он никак не мог уловить, в какой именно момент всё покатилось под откос. Что к этому приводило, он умом определял. Всю цепь последствий. Но в этих анализах всегда чего-то не хватало. У него сохранялось подозрение о какой-нибудь болезни, которая проявлялась, когда уже не было времени на её излечение. Отравление организма. То, что опасность исходила не извне, в этом он был уверен. Во всех партиях, которые он сам проиграл, он уступал не вследствие непреодолимой силы атакующих действий противника, а из-за собственного внутреннего крушения. Он терпел поражение, потому что сам нарушал равновесие среди своих шестнадцати фигур, и никто уже не мог его восстановить. Даже актом неповиновения или предательства.  

Видимо, он сходил с ума. Как тот, другой русский, которого он как-то встретил в Берлине ещё до того, как безумие чёрной тучей накрыло его талант. Правда, на игре это никак не сказывалось. Его фамилия была Лужин. Или как Морфи. Возможно, привычка зрительно представлять в уме любую возможную опасность тоже отрицательно повлияла на его мужество и на рассудок. Но что приводило к подобному развитию событий? Сколько жертв насчитывалось на каждой вертикали, в каждом ряду, на каждой горизонтали? Какие альянсы составлялись в уме, какая зависть его снедала? Кто был чьим заложником в этих патовых положениях?

Это была игра посредников, игра для ловкачей и дипломатов, которым он когда-то был.

 

В ночь перед матчем в Риу-Прету, хотя Ольга спала рядом, мысль об одиночестве жужжала в его ушах до головокружения упрямым и приглушённым гулом, как в морской раковине. Точно такой же гул должен был накрывать и Алехина в Париже и любом другом месте. Он не мог заснуть, но не только из-за выпитого вина. В его ушах постоянно звучал вопрос, который однажды вечером возник за игрой в Петербурге. - О чём мечтает пешка?, - спросил его русский, и тогда им обоим этот вопрос показался забавным. Теперь же, по прошествии стольких лет, он представлялся более загадочным и неприятным. И вдруг, в этой скромно обставленной комнате, у него сложилось впечатление, что он понял. Изменить свою природу. Достигнуть восьмой горизонтали. Не смириться со своим жалким состоянием. Ключ ко всему лежал в жажде превращения, в мечтах каждой пешки стать королевой.